08.12.10 | Σ Наталья Быкова

Может ли наша наука играть по европравилам?

Довести финансирование российской науки до американского или европейского уровня – мечта наших учёных. Добиться от отечественной науки результатов, сравнимых с западными, – цель наших управленцев  науки. Пока ни те ни другие не получают то, что хотят. При этом ещё и обвиняют друг друга, подозревая то в коррупции, то в некомпетентности и злоупотреблении доверием. Почему так происходит, в чём сходство и отличие правил игры в России и на Западе, при каких условиях наша наука будет бороться на равных с самыми сильными соперниками?

Учёные-социологи из Высшей школы экономики в ходе исследований в США, Великобритании, Франции и Германии вплотную приблизились к ответу на эти вопросы, а руководитель работы Михаил Соколов обо всём этом рассказал на организованной порталом Polit.ru лекции в Политехническом музее. Чуть забегая вперёд, отметим, что один из не раскрытых нашей наукой западных «секретов», по мнению социологов, связан со спортом.

Наука в тумане

Представьте, что Вы – начальник, отправивший рабочих рыть канаву за вознаграждение. Но Ваши подопечные не мотивированы трудиться в полную силу, так как денежки им всё равно гарантированы. Перед Вами стоит задача – заставить их копать максимально добросовестно. Как Вы это будете делать? Классическая теория менеджмента, в которой описанный выше примитивный случай занимает едва ли не центральное место, предлагает разрабатывать эффективные формы контакта руководителя с подчинёнными, которые убеждали бы людей быстро и качественно выполнять свои обязанности. Например, в случае с канавой можно платить за каждый вырытый метр или же поделить работников на группы и стимулировать тех, кто копает быстрее. Если же несколько усложнить задачу, представив, что главная контора располагается внизу по склону и Вы не в состоянии посмотреть, как вверху роется канава, то всё, что в Ваших силах, – спросить работников, что они сделали. Но землекопы могут оказаться нечестными, и тогда придётся прибегать к всевозможным уловкам, например, опрашивать их отдельно друг от друга или нанимать специальных агентов, которые будут следить за работой. Во втором случае, кстати, возможен сговор агентов с копателями, и тогда Вы тоже не получите достоверной картины.

А теперь представьте совсем сложный вариант: канава роется в таком густом тумане, что никто не видит её целиком. Даже сами рабочие не знают, сколько они сделали, не говоря уже о тех, кто за ними следит. Поэтому Вам приходится собирать информацию по кусочкам – убеждать сотрудников говорить правду хотя бы о своём участке, после чего складывать все данные и делать выводы.   

По мнению Михаила Соколова, эти примеры точно соответствуют набору управленческих задач, которые возникают, когда администратор обращает свой взор к науке. Начальство не знает и не понимает, что, собственно, делается в научной среде, и, скорее всего, даже не надеется это понять.

Учёные, как и работники, роющие канаву, могут рассказывать о своей деятельности не всю правду, могут и вовсе устроить «французский завтрак» – обещать феноменальные открытия, а в итоге «накормить» отнюдь не новыми, не важными, не реализуемыми идеями.

В конце концов, учёные могут просто заблуждаться в своих исканиях, поддавшись лести коллег или чрезмерной собственной самоуверенности. Управленцы науки в такой ситуации становятся похожими на людей, которые находятся низко по склону и ждут, когда же по канаве начнёт течь вода. Но вода (в данном случае речь идёт о новых статьях или технологиях) не течёт, и тогда возникает ещё одна задача – выяснить, в каком месте происходит сбой. 

Заметим, что администратор науки всё это время продолжает выбивать ресурсы на «копание канавы» у других управленцев и каким-то образом распределять их между исполнителями, выделять среди них наиболее достойных и только им давать деньги. Но, делая такой выбор, он полагается, опять же, на ненадёжные догадки, которые, в свою очередь, строятся на символических отзывах других людей.

Таким образом, попытки наладить бесперебойный поток воды по канаве, да и вообще хотя бы запустить поток, не приносят желаемого результата. При этом и управленцы, и рабочие видят, что у соседей-то всё более-менее в порядке. Чтобы выяснить причины незавидного положения нашей науки относительно благополучных соседей, социологи ГУ-ВШЭ провели исследование под названием «Система статусного символизма в науке – сравнительный исторический анализ продуктивности», в ходе которого пытались проследить, по каким правилам работают самые влиятельные национальные академии наук, кто в них осуществляет мониторинг, кто следит за подбором экспертов, как распределяются деньги и что принимается в виде отчётов.

Учёные брали интервью у исследователей в области социологии, работающих в академиях Великобритании, Германии, Франции и США.

Хаус, Стрейнджлав и Воф-ху

Начнём с того, что принципал (человек, который делегирует другому обязанности), как правило, подозрителен. Его не оставляет в покое мысль о том, что рабочий может схалтурить либо потому, что он ленив и нечестен, либо просто из вредности – выроет канаву так, что вода по ней не потечёт. Исходя из всех этих опасений Михаил Соколов выделяет три варианта нарратива учёного как в отечественной, так и в западной науке.

Первый условно называется «доктор Хаус» – замкнутый, оторванный от мира и почти потерянный для общества учёный, который тем не менее свято предан науке и в конце концов доказывает это на практике, спасая всё человечество. Второй – «доктор Стрейнджлав», странный и напряжённый тип, настолько ушедший в науку, что всё окружающее воспринимает исключительно как серию математических загадок. Взрыв атомной бомбы для него, к примеру, – не более чем интересный эксперимент. Третий нарратив – «доктор Воф-ху», притворившийся индейским целителем мошенник, продающий людям фальшивые снадобья. Со времён появления этих литературных персонажей прошло немало лет, и в мире науки, откуда и были заимствованы герои, многое изменилось, однако

прежние подозрения остались в умах управленцев. И кто бы ни пришёл к власти – левые или правые – все по-своему пытаются подчищать научные ряды.

Одна из мер, применяемых в некоторых странах (а с недавних пор и в России) – попытка вычленить наиболее эффективных учёных и финансировать только их. Такие намерения всегда приводят к протестам, однако администраторы науки продолжают гнуть свою линию – искать способы количественными показателями измерить эффективность работы учёного или научного коллектива.

Данный подход может быть реализован разными способами, в том числе через гарантированную раздачу стимулов тем, кто имеет символическое подтверждение своей квалификации. С давних времён такими символами считаются научные степени, которые ещё Михаил Ломоносов предложил конвертировать в чины. Сегодня это уже общий тренд – для получения позиции в любой национальной академии требуется наличие степени.

Кстати, отмечает Соколов, американская и европейские системы присуждения научных степеней, по сравнению с российской, менее защищённые. Если у нас соискателя оценивает совет из как минимум 17 экспертов, назначаемых ВАК, то на Западе решение о присвоении PhD принимается в том же университете, в котором учится претендент на степень, причём совет в составе 3–5 человек, который должен вынести вердикт, собирается усилиями самого претендента и его научного руководителя. Правда, тут следует оговориться: при приёме на работу определяющую роль будет играть тот факт, в каком университете получена степень. Если Вы защищались в Гарварде, то можете вообще не иметь публикаций – Вас в любой академии примут с распростёртыми объятьями.

Формальная процедура найма в странах похожа, но при принятии решения о приёме на работу порой действуют и другие механизмы. Так, в Великобритании и во Франции на работу могут брать по знакомству. В беседах с социологами ГУ-ВШЭ несколько учёных даже возмутились фактами нарушения этого негласного правила, когда «кто-то брал специалистов с улицы», по результатам открытых конкурсов. 

Местные и пришлые

Ещё одним способом стимулирования учёных служат премии. В западных странах администраторы достаточно свободны в расходовании этого фонда, вплоть до того, что могут торговаться с учёным, которого принимают на работу. Хотя небольшие границы у «произвола» всё же существуют: любую сумму, без ограничений, принципал может предложить только старшему профессору, для остальных введены верхние пределы финансового вознаграждения – привязка премии к выслуге лет или жёстким количественным показателям по публикациям в определённых журналах. В отличие от российских ПРНД, европейские формальные «мерила продуктивности» оценивают деятельность не конкретного учёного, а целого подразделения. 

Помимо денег, университет может предоставить профессору жильё в аренду либо помочь с его поисками. Иногда даже в качестве своеобразного бонуса администраторы, желающие заманить в своё учреждение звезду, обеспечивают работой его (её) вторую половину. Понятие «супружеского найма» особенно распространено в Великобритании.  

Кстати, известно, что большая часть премиального фонда на Западе отводится именно на приглашённых звёзд.

В американской науке, отмечает Соколов, до 1870 года всё было предельно просто: преподаватель играл роль рабочей силы, нанятой попечительским советом университета, и в его обязанности входило чтение лекций по учебникам. Однако с развитием исследовательских университетов реальная власть в научно-образовательных учреждениях сконцентрировалась в руках «пришлых учёных», получивших степени в других университетах и приглашённых читать лекции за хорошие гонорары. Почему так произошло, для социологов по сей день остаётся загадкой, они лишь констатируют факт, что самые лакомые куски пирога отхватили «легионеры».  Естественно, такое положение дел не могло не привести к конфликту между «местными» и «пришлыми», который длится до сих пор без какой-либо перспективы разрешения.

Местные жалуются на то, что служат университету много лет, несут на себе все бюрократические и социальные тяготы научной работы, а тут приходят какие-то «звёзды» и получают сразу все радости жизни.

Кроме того, пришлые часто вносят элементы хаоса в спокойные трудовые будни научных учреждений. Они могут приходить на лекции по вдохновению, а могут просто выкинуть какой-нибудь фокус на грани допустимого. В интервью социологам учёные, например, рассказывали, как одна звезда не поставила всему курсу оценки по физике, мотивировав это тем, что, хотя студенты всё выполнили правильно, ни одно из их решений не оказалось гениальным.

Пришлые, в свою очередь, в качестве главного аргумента превосходства над местными выдвигают формальные основания – учёные степени ведущих университетов и большое количество хороших публикаций, с которыми считается весь научный мир. Без сомнения, эта коалиция сегодня выигрывает по всем фронтам. И если бы не федеральное правительство, которое раздаёт какое-то количество грантов в национальные академии и университеты, местным было бы совсем тяжело.

Коррупция по-английски

С некоторых пор в России заговорили о необходимости ранжировать институты в зависимости от степени их продуктивности. Вышли соответствующие нормативные документы, была разработана методика, однако до практического применения этих инструментов дело не дошло. Тогда как, например, в Великобритании, откуда, вероятно, и была заимствована эта идея, наука живёт исключительно в мире рейтингов и всевозможных сравнительных оценок.

По словам Соколова, британская система рейтингования выглядит следующим образом: в Лондоне собирается утверждаемая правительством комиссия в составе 20 человек, которой научные учреждения отправляют публикации своих сотрудников (по четыре статьи или монографии от каждого университета). Комиссия, не обращая внимания на статус журналов, опубликовавших данные работы, читает статьи и ранжирует их по пяти категориям: лидирующие в мировом отношении; важные в мировом отношении; конкурентоспособные на мировом уровне; конкурентоспособные на национальном уровне; вообще ни к чему не способные. Потом оценки складываются, на основании чего выводится средний балл для организации, который, в свою очередь, становится базовой единицей для утверждения 27 процентов её бюджета.

Тут же нужно отметить, что эксперты, дающие заключение по статьям, ничем не связаны и могут принять абсолютно любое решение. В России, по мнению социологов, такие правила игры породили бы массу «анекдотов».

«Мы представляли себе, как министерство продаёт места в комиссии за крупные суммы, позволяющие купить хорошую дачу в Уэльсе, а потом эксперты продают баллы: 2000 фунтов стерлингов за национально-конкурентную работу, 5000 – за ведущую в мировом масштабе и так далее, – иронизирует Соколов. – Попадая в такую финансовую зависимость от комиссии, каждый университет будет стараться делегировать в неё своих людей, а если это не получается, то договариваться с уже утверждёнными экспертами. Но история оказалась несколько иной. Мы не раскопали ни одного случая, который подтверждал бы наши российские догадки. И это при том, что мы рассматривали организацию социологии – дисциплину с очень низким внутренним консенсусом, в которой каждый учёный считает, что все, кроме него, пишут полную чушь. Однако выставленные оценки принимались сообществом как легитимные. Было непонятно, как они этого добиваются, почему никто не хочет просто так получить все блага жизни, почему никто никого не подозревает? Мы приставали к ним с неприличными, провоцирующими вопросами и приходили к мысли, что они нас просто не понимают. Единственное, всплыл инцидент, когда кто-то заподозрил, что эта “проклятая комиссия” вообще не читала его статью, потому что та вернулась с нераспечатанными страницами. Однако такого, чтобы гениальная работа оказалась недооценённой, не случалось».

Впрочем, имели место попытки манипулировать комиссией при помощи маленьких хитростей. Не самые сильные университеты, которые по объективным показателям не могли рассчитывать на высокий средний балл со стороны комиссии, разработали стратегию найма, позволяющую искусственно поднять свою оценку. Они брали на четверть ставки, например, американских научных звёзд, приехавших в Англию работать по еврогрантам, и их публикации включали в отчёт. Однако такой, относительно безобидный шаг был негативно воспринят комиссией, которая жёстко пресекла подобные игры. Эксперты признавались, что в таких случаях они просто занижали оценки за «звёздные» статьи и честно говорили об этом представителям схитрившего университета. Как ни странно, но такая прямота, граничащая с произволом, не повлекла за собой морального раскола научного сообщества. Причину социологи видят в том, что вся эта затея с оценками легла на подходящую академическую почву, очень чувствительную ко всевозможным подозрениям. Если на какого-то британского исследователя или эксперта упала бы тень коррупции, была бы безвозвратно испорчена не только их репутация, но и всех людей, кто потенциально мог оказаться с ними в сговоре.

Мечта о «Манчестер Юнайтед»

Закономерен вопрос: почему репутация имеет такое большое значение для людей в одной стране и совсем ничтожное – для их коллег в другой, которые преспокойно живут и работают с испорченным реноме? В чём заключается причина этой озабоченности своей репутацией? 

Михаил Соколов считает, что одним из условий, способствующих становлению именно такой, до неприличия честной при всей её непрозрачности системы организации науки в Европе служит высокая «моральная плотность» сообщества.

Там все всегда на виду, и именно по этой причине покупать степени, договариваться с экспертами или жульничать каким-то другим способом неудобно.

Сообщества с более низкой «моральной плотностью» возникают, как правило, там, где люди физически находятся далеко друг от друга: они лишены возможности смотреть в глаза большинству коллег и, скорее всего, вообще никогда с ними не встречаются. 

Эта гипотеза напрямую связана с мобильностью рынка труда. Если учёному регулярно приходится менять работу, то ему становится небезразлично, что о нём думают. Если же движение происходит внутри одной и той же структуры, потому что подобной ей нет в районе 2-х тысяч километров, то, наверное, ему не так уж важно мнение о нём людей, живущих «на другом берегу». Подозрения в моральной нечистоплотности, которые могут возникнуть в своей организации, полностью искупаются абсолютной лояльностью подозреваемого учёного к тем, кто ему якобы не доверяет.

Наконец, есть гипотеза этоса. И в Европе, и в Штатах люди говорят о философии спорта, применимой к науке. Каждый университет одержим идеей создать свой «Манчестер Юнайтед», свою команду мечты. Правда, как иронично замечает Соколов, даже сильные учреждения пока больше похожи на «Челси», в котором ключевым фактором служат деньги для покупки мегазвёзд, а до настоящих «красных дьяволов» из прошлого им тоже ещё пахать и пахать...

Жёсткая игра

Впрочем, утверждает Соколов, все перечисленные выше прозападные принципы оценивания и стимулирования научных достижений, ни один из которых нельзя назвать прозрачным и в полной мере поддающимся логическому обоснованию, не мешают западным научным организациям поддерживать высокий уровень состязательности и показывать отличные результаты. Порой они даже выступают садистами по отношению друг к другу, пробиваются на вершины рейтинга, вытесняя бывших лидеров на более низкие ступеньки. Казалось бы, в такой жёсткой игре неизбежны серьёзные столкновения, но больших «драк на поле» не происходит, потому как отвоевавший временное лидерство и лучший бюджет университет, равно как и получающие значительные стимулы учёные, постоянно доказывают, что всего добиваются по-честному.

Правда, к сожалению, эти управленческие схемы очень хорошо работают там, где для них есть подходящая почва. Западные научные сообщества уже давно живут по правилам, более суровым, чем те, которые задают наши многострадальные ПРНД и которые к тому же в принципе не могут быть формализованы. Можно ли с их помощью перестроить уже существующее российское научное сообщество?

Честно говоря, Михаил Соколов в своей лекции уклонился от прямого ответа на этот вопрос, оставив простор для размышлений, которые, предположительно, ведут к тому, что будут предприниматься попытки  проверить теорию опытным путём, вынуждающие российские команды играть по правилам чемпионской лиги.

STRF.RU